Монолог

Так что же мы хотим себе сберечь?
Но столько сил укладываем в речь,
а не в дела, и вот, в который раз,
потоки слов рассеивают нас.

И так ступаем вдаль по тверди слов,
сложив из них очаг себе и кров,
хоть всё твоё доступное словам,
есть тот предел, который строишь сам.

Слова даны, чтоб в них уметь молчать,
но это нам пока что не поднять, —
дымит перо, стучит копытом стол,
мы рвём сердца и жжём в ночи глагол.

Так пой, гитара, — дым тебя не съест —
плати, певец, за свой цветущий крест,
но не пиши по прописям слуги
и не грусти — у славы три руки!

Иди туда, куда ведёт мотив.
Что может меч, когда ты держишь гриф?
А из камней, что на пути твоём,
сложи ступень, чтобы войти в свой дом.

И не проси, чего нельзя просить,
вину в вино умея обратить,
из бедных жил вытягивая звук.
И здесь тебе — соломинка и крюк.

Вот этот звук, раскрывшийся в руке,
проводишь им теперь по тишине,
как по холсту, по памяти Творца.
И видишь Лик... и нет в тебе лица.

Красавица, хоть слово подари!
Мне не увидеть прелести твои,
не посетить таинственных глубин,
уходишь ты, а я стою один.

Так, значит, всё останется как есть,
мне не сложить единственную песнь,
в ней не открыть того, чего ищу,
слова бегут, но я, но я молчу.

И ты молчи, слепое ремесло.
Куда меня влечёт твоё весло?
Одной рукой удерживаю крепь,
а на другой позвякивает цепь.

И эта цепь, и та — на дубе том —
сплелись в одну на дереве пустом,
одна вода стекает по усам,
и всё себе рассказываю сам.

1982

Воспоминание о шестидесятых

посвящается N.

Опять слова отходят от строки,
когда я слышу здесь твои шаги —
звучат, нигде не ведая преград,
на много лет вперёд или назад
и так легко уводят за собой.
Я раздвигаю сумрак голубой —
вот старый дом, вот старая луна,
вот комната, в которой три окна.

Всё те же тени прячутся у штор,
и эхо повторяет до сих пор
всё то, что я на звуки поменял.
И зеркала затянутый провал
сквозь эту вдвое сложенную пыль
не возвратит покинутую быль.
Лишь наверху, все окна отворив,
поёт рояль твой шербурский мотив...

И снова твой двойник
перешагнёт ров
сквозь толщину книг,
сквозь тишину слов
и скажет: "Mой Пер,
держась за свой лист,
не обманись вверх,
не повторись вниз".

Но не открыть шрам,
и не впустить весть —
что не отдал там,
того не взять здесь.
И за тобой — вплавь,
но если так плыть,
перешагнув явь,
не удержать нить.

...И всё вперёд знать,
к губам прижав миг.
Течёт река вспять —
гася огни, крик,
твоей руки взмах,
и наш слепой грех,
и мой всегда страх,
и твой — тогда — смех.

1982

Одиссея

Догорая дотла, как ахейская шапка на воре,
тает в небе луна, и на берег бросается море,
где сидит человек, отирая солёную влагу.
Он когда-то спешил, он вернуться мечтал на Итаку.

Но куда торопиться теперь, если те, кто и помнил, забыли?
Двадцать лет — это срок, что длиннее и глубже могилы.
Для чего возвращаться туда, где у всех помутится от страха?
Невозможно вернуться в свой дом не однажды оплаканной тенью из мрака.

Потому-то никак Одиссей и не может покинуть застолья
и своей упивается горькой, своей неотступною болью.
Вот три тысячи лет собираемся мы на пиру Алкиноя,
и опять, и опять на устах у певца рассыпается Троя.

Всё окончилось так, как о том насквозила Сивилла,
и сбылось, что обещано было Гекубе, ему и Ахиллу.
Почему так случилось, и кому эту тайну откроют?
Ведь никто, ведь никто не хотел тогда плыть в эту Трою.

Ну подумай, кому столько лет было нужно бросаться на стены?
Неужели им дел не хватало без этой ничейной Елены?
Для чего ж родилась эта глупая злая затея?
Разве только, чтоб будущим римлянам род получить от Энея?

Да, конечно, в преданьях одно, а на деле бывает иначе.
И кончаются битвы и встречи не пиром, а плачем.
И хоть мёдом с вином заливают нам уши сирены,
но у всех на губах остаётся лишь привкус железа и пены.

Так по свету идём, под плащом согревая тревогу,
только нам не звезда, а смола освещает дорогу.
И по суше, по морю снуют деревянные волки,
и торчат из воды наших странствий немые осколки.

Вот сидит Одиссей, своё место заняв у огня,
вспоминает, как пахло в паху деревянном коня,
как трещали троянские шлемы от каждого взмаха
и как страшно кричала и билась в покоях своих Андромаха.

А потом он на берег идёт, и скитаньем, и вымыслом полный,
и торопит ночами, и гонит огромные волны,
и по лунной дороге навстречу эгейскому мраку
опускает лицо, и плывёт… на Итаку.

И хотя… И хотя на мизинец ему не оставлено веры,
он глядит тяжело, как за мысом вдали исчезают триеры.
Для чего он старался, бессмертных противился воле?
И глаза его тускло мерцают в ночи и сливаются с морем...

1983

* * *

Вверх или вниз кладя себе ступени,
всё ж не понять счастливому уму,
что мы творим из страхов и сомнений
по некому подобью своему.

Чего так рвёмся к чаяньям своим,
как будто нам неведома награда —
ведь всё, что мы потрогать норовим,
то непременно обращаем в злато.

Ах, кабы знать, чего мы не нашли,
ах, кабы жить не мудрствуя лукаво,
мы б это поле проще перешли,
не наводя надежной переправы.

И, глядя как ступают по воде
те, кто не ждали ни ладьи, ни брода,
мы говорим о горней доброте —
и запираем крепкие ворота...

Лишь ты, любовь, с несчастного лица
снимаешь боль, протягивая руку,
когда твой бог пронзает нам сердца,
чтоб даровать спасительную муку.

Но столько раз, входя в твои сады
и за спиной прилаживая перья,
мы не взлетали выше головы,
сердечных дел тугие подмастерья.

И, в разных пальцах сравнивая мёд,
места меняя, ждём, платя любовью,
что в добрый сон кудесница войдёт
и дудочку положит к изголовью.

Ты распахнёшь счастливые ресницы,
а пред тобой кувшин с живой водой,
в ногах сидит премудрая девица,
и за щекою — ключик золотой.

1981